Содержание.
I.Введение.
II.Основная часть.
II.1 А.С.Пушкин в жизни и судьбе М.Цветаевой.
II. 2 «Пушкин Марины Цветаевой».
III. Заключение.
Используемая литература.

II. 2 «Пушкин Марины Цветаевой» В 30-е годы главное место в творчестве М. Цветаевой стала занимать проза. Сама Цветаева несколько прямолинейно заявляла: «Эмиграция делает меня прозаиком» - она имела в виду, что, стихотворные произведения труднее устроить в печать, над ними дольше и труднее работать («Стихи не кормят, кормит проза»). С другой стороны, она признавалась, что у неё становилось всё меньше времени душевного, «времени на чувства», а чувство как раз требует силы и времени, прозаическая же вещь создаётся быстрее. Вся цветаевская проза носила автобиографический характер. Особняком стояла «пушкиниана» Цветаевой – очерки «Мой Пушкин» (1936г), «Пушкин и Пугачев» (1937г). Они тоже автобиографичны, особенно первый, но, конечно, главный их герой – вечно современный, живой, неотразимый, цветаевский и всемирный Пушкин…[2, с.156] Цветаева работала над очерком «Мой Пушкин в самом конце 1936г, окончив его 28 декабря. «… Засела за переписку своей прозы – Мой Пушкин – писала Цветаева 2 января 1937 г. – Мой Пушкин – это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, иллиадической хрестоматии моего брата, которой я завладела и т.д. Получается очень живая вещь… буду эту вещь читать вслух на отдельном вечере». Чтение «Моего Пушкина» состоялось 2 марта 1937 г. В письме от 11 марта Цветаева благодарит В.Н. Бунину и сообщает: «Никто не понял, посему Мой Пушкин, все, даже самые сочувствующие, поняли, как присвоение, а я хотела только: у всякого свой, это – мой».[1, с.65] В очерке «Мой Пушкин» очень непринужденно рассказано о том, как ребёнок, которому суждено было стать поэтом, с головой окунулся в «свободную стихию» пушкинской поэзии. В прозе М.Цветаевой воплощен особый тип речи. Она очень лирична, а главное – совершенно свободна, естественна. В очерке «Мой Пушкин» основным стилистическим приёмом является цитирование произведений А.С. Пушкина. Что мы знаем о цитате, о её функции в художественном тексте? Появление ее в «чужом» тексте диктуется разными целями и цитата выполняет различные функции – подтверждает мысль, констатирует знакомство писателя, может вступить в полемику; это также и средство заинтересовать собеседника, читателя, придать непринужденность разговору. Для М. Цветаевой – это отнюдь не главное. Для нее цитата – импульс, толчок для потока поэтических ассоциаций, воспоминаний, чувств. Цитата является импульсом для обвала самых различных ассоциаций не только для М. Цветаевой, но и для читателя. Есть несколько способов передачи «чужого слова», цитирования: цитата скрытая, цитата пересказанная, цитата – намёк, цитата – имя. Итак: «Мой первый Пушкин – «Цыганы»… «Был один молодой человек. Нет, был один старик и у него была дочь. Нет, я лучше стихами скажу. Цыганы шумною толпой – По Бессарабии кочуют – Они сегодня над рекой – В шатрах изодранных ночуют…» Это цитата пересказанная. Она даётся рассказом пятилетней девочки, пытающейся пересказать «Цыган» то прозой, то стихами «без передышки и без серединных запятых». [9, с.84] Здесь вечная боязнь ребенка, что его не дослушают, оборвут какой-нибудь глупостью, и восторг от открытия другим людям своей тайны, и замирание сердца, и желание всё сказать, выложить побыстрее, заинтересовать слушателя. Она пересказывает содержание, по ходу вставляя всплывающие в памяти стихотворные строки:«- Ну, эту дочь звали Земфира. Земфира – эта дочь говорит старику, что Алеко будет жить с ними, потому что она его нашла в пустыне: Его в пустыне я нашла и в табор на ночь зазвала». [9, с.93] Рассказ идёт без передышки: «А старик обрадовался и сказал, что мы все поедем в одной телеге: «В одной телеге мы поедем – та-та-та-та-тата-тата. – И села обходить с медведем» - на ходу вспоминая и не вспоминая, путая строки. И вот они поехали, и потом очень хорошо все жили, и ослы носили детей в перекидных корзинах…(И поясняя)Ослы в перекидных корзинах – Детей играющих несут – Мужья и братья, жены, девы – И стар и млад вослед идут.» Причем «очень хорошо все жили»(об этом у Пушкина ничего не сказано) выливается у ребёнка из общего впечатления стихотворения: холодок утра, солнце, шум, суета, крики,, веселье, - словом, - всё, что так поражает душу ребенка, яркость, свобода, полная свобода – «очень хорошо все жили». [9, с.43]Здесь явная пересказанная цитата. Интересен у М. Цветаевой путь реализации цитаты. Его можно обозначить следующей схемой: От цитаты – к жизненным бытовым фактам, или же к ассоциациям. Рассказ продолжается, подстегнутый нянькиным нетерпеливым замечанием: «Да уж будет про медведя – то. Со стариком – что? – Со стариком – ничего. У него молодая жена Марцула, которая от него ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира – ушла, сначала всё пела: «Старый муж, грозный муж! Не боюсь я тебя!» - это она про него, про отца своего пела, а потом ушла и села с цыганом на могилу, а Алеко спал и страшно хрипел, а потом встал и тоже пошёл на могилу, и потом зарезал цыгана ножом, а Земфира упала и тоже умерла». Цитаты даны в пересказе пятилетнего ребенка, который помнит не всё, торопится, переполнен сознанием важности своего рассказа, переставляет, забывает, путает слова стихотворения, объясняет, дополняет остальное прозой – всё вместе создаёт чарующее впечатление А такое открытое, вспоминающее своё собственное (читателя) детство настроение и нужно, я думаю, для восприятия следующей главы очерка, начинающейся со слов: «Пушкин меня заразил любовью. Словом – любовь». Для ребёнка любовь – это жалость, или какое – нибудь удовольствие, но чаще жалость, обнимающая всё и всех на свете. Для Цветаевой – ребёнка – любовь то же самое, что слово «никогда», т.е разлука, вечная разлука, жжение в груди, холод, оцепенение, и не хочется никуда смотреть, ничего не хочется, словом, всё то, что вмещает в себя «никогда» + детская всегдашняя жалость. А потом взросление и «любовь» - уже что-то совершенно иное и мы понимаем это кто раньше, кто позже, у М. Цветаевой же: «Мне было шесть лет… был публичный вечер – рождественский. Давали сцену из «Русалки» и «Рогледу» - и: Теперь мы в сад перелетим, Где встретилась Татьяна с ним». Цветаева описывает декорации на сцене, а потом происходящее действие и всё это сливается с её тогдашним восприятием: «Скамейка. На скамейке – Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встаёт. И говорит только он, всё время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что это - любовь». Здесь цитата дана уже в полном соответствии с пушкинским текстом. Нужна она как толчок, как импульс, отправная точка для цепочки воспоминаний и практических ассоциаций, причем наиболее важна строчка, точнее слово «встретилась»: Где встретилась Татьяна с ним. И отталкиваясь от неё, Цветаева свободно плывет по течению воспоминаний: «Что же тебе, Муся, больше всего понравилось? – Татьяна и Онегин». И этот постоянный рефрен – «Татьяна и Онегин» - цитата – намёк, за которой – обвал воспоминаний, ассоциаций, философских мыслей. «Но почему «Татьяна и Онегин? – (я, молча, полными словами:) Потому что - любовь». Что это? Ребенок шести лет понял любовь? А почему нет? Если не всю любовь, то обратную её сторону, а может суть – самое главное, самое больное; то, что нас привлекает и отталкивает в любви – «несчастная, невзаимная, невозможная любовь». «Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда – когда расставались». И здесь же: «Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь – обрекла.» А если заново, вот так, как она, прочесть «Евгения Онегина»? «Где встретилась Татьяна с ним». Она встретилась, а он – искал. Для неё – неожиданность, радость, тревога, а для него… «Где встретилась Татьяна с ним». Одно слово вычленяется из цитаты и становится самостоятельной цитатой, цитатой – именем, а затем становится своеобразным символом. Для Цветаевой – Татьяна – урок смелости, урок гордости, урок верности, урок судьбы, урок одиночества». Нет, символ. Татьяна – символ смелости, гордости, верности, судьбы, одиночества. М. Цветаева хочет разобраться, понять, что в самом деле Татьяна, почему она так сделала, почему поломала свою судьбу, свою любовь, а поломав, не отомстила Онегину. «Ведь в отповеди Татьяны – ни тени мстительности. Поэтому и получается полнота возмездия, поэтому-то Онегин и стоит как громом пораженный». Эта пушкинская цитата нужна как определение, видимо, лучше и не скажешь об ошеломленном Онегине. Далее: «Все козыри были у неё в руках, чтобы отомстить и свести его с ума, все козыри – чтобы унизить, втоптать в землю у той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она всё это уничтожила одной только обмолвкой: «Я вас люблю – к чему лукавить?» Цветаева сама и объясняет эту цитату – она спорит с ней, пытается доказать обратное, но в конце концов – Татьяна права. «К чему лукавить?» - Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать к чему?.. Все козыри были у неё в руках, но она – не играла» Снова путь реализации цитаты: от цитаты, точнее, от цитаты – имени – к жизненным фактам, ассоциациям. Мысли о Татьяне органично переходят в мысли о матери: «Ибо Татьяна до меня повлияла еще на мою мать…» Затем Цветаева вспоминает, как «после тайного сине-лилового Пушкина появился другой Пушкин – уже не краденый, а дарёный, не тайный, а явный, не фиолетово-синий, а тонко-синий, - обезвреженный, прирученный Пушкин издания для городских училищ» И в этой книжке, нелюбимой, с другим Пушкиным: Птичка божия не знает Ни заботы, ни труда, Хлопотливо не свивает Долговечного гнезда. Как Цветаева ни любит Пушкина, здесь она откровенно издевается. Нет, не над ним – над этой тощей, синей и злобной книжицей издания для городских училищ, такой же тощей и синей, как лица учеников городских училищ – «тощие, синие и злобные. Два кулака, а поперек запавшего живота, с огромной желтой бляхой городских училищ - ремень» [9, с.36] Затем М. Цветаева приводит эти строки о птичке. И с едким сарказмом удивляется: «Так что же она тогда делает? И кто же тогда вьёт гнездо? И есть ли вообще такие птички, кроме кукушки, которая не птичка, а птичища? Эти стихи явно написаны про бабочку». Ого, как раздражительно! Но раздражение и ирония вновь не против Пушкина, а против «городских училищ». Потом Цветаева словно извиняется за свою резкость: «Но такова сила поэтического напева, что никому, кажется за больше чем сто нет, в голову не пришло эту птичку проверить… Раз сказано, так – так. В стихах – так. Эта птичка – поэтическая вольность.» Вообще, кажется, цитата эта про птичку нужна была М. Цветаевой, чтобы показать тупость, выхолощенность, наивность учебников для «городских училищ». «Вот ведь там и Цыгане были другие, без Алеко, без Земфиры, с одним только медведем». Далее: «Зима, крестьянин торжествуя» на второй странице городских училищ Пушкина я средне – любила, любила (раз стихи!), но по – домашнему. Слишком уж всё было похоже. «В тулупе, в красном кушачке» - это Андрюша, а «крестьянин торжествуя» - это дворник, а дровни – это дрова, а мать – наша мать». Цветаева рассказывает с помощью этой цитаты о своем детстве, сопоставляя то, что в стихах, с тем, что было у них. Цитата пересказанная. «Зима, крестьянин торжествуя» - действительно, веет чем-то хорошим, из детства – запах шубки, лежавшей в шкафу весь год, холодок первого снега, тяжесть и уютность зимней одежды, хруст льда под неуклюжим сапожком, маленький снеговик с сосновыми иголками вместо шевелюры… Можно бы сказать – цветаевский «Мой Пушкин» - анализ кое-каких произведений Пушкина. Но нет. Хотя элемент анализа здесь и присутствует, но анализа не литературоведческого, а своего, собственной души, памяти, восприятия. Причем М. Цветаева так анализирует строки из произведений Пушкина, что невольно вызывает поток ассоциаций и у читателя, и моё восприятие Пушкина сливается с цветаевским. Цветаевский «младенческий Пушкин» - он мой, ну, может, и не Пушкин, а какой–нибудь другой писатель. Но важно, что было то же самое – путаница, бесконечные недоуменные, раздражительные, тревожные вопросы, неправильные представления, их ломка, создание новых картин и образов в детском воображении. Колдовство какое-то! Цветаевский Пушкин - оказывается, он и мой Пушкин. Ведь бывает так часто – разговариваешь с кем-нибудь, делаешь что-то или читаешь – и как током тебя ударит – ведь это уже было, и я даже знаю, что дальше произойдёт. Так вот, читая Цветаеву, её Пушкина, ловишь себя почти на том же – это ведь мои мысли, это ведь я маленький, пятилетний, захлебываясь, рассказывал «Цыган; пытался разобраться в путанице имён и названий, отвечал на вопросы и задавал их в свою очередь. Вопросы, вопросы бесконечны.» Только сейчас, проходя пядь за пядью Пушкина моего младенчества, вижу, до чего Пушкин любил прием вопроса: «Отчего пальба и клики? – Кто он? – Кто при звездах и при луне?» Ребёнок пытается отыскать ответы на все эти вопросы, ошибается, поправляется, фантазия работает на полную мощность: «Историческому Пушкину своею младенчества я обязана незабвенными видениями». По аналогии вспоминается совершенно диаметрально противоположное: «Зато в «Утопленнике» - ни одного вопроса. Зато - сюрпризы». И снова Цветаева даёт свою, детскую интерпретацию стихотворения, она берет цитату и буквально комментирует каждое её слово: «Во-первых, эти дети, то есть мы играем одни на реке, во-вторых, мы противно зовём отца – тятя!, а в-третьих, мы не боимся мертвеца. Потому что кричат они не страшно, а весело, вот так; даже подпевают: «Тятя! Тятя! Наши сети! Притащили! Мертвеца! – Врите, врите, бесенята, - заворчал на них отец. – Ох, уж эти мне ребята! Будет вам, ужо, мертвец!» Далее идут лукавые цветаевские пояснения: «Этот ужо – мертвец был, конечно, немножко уж, которого, потому что стихи, зовут ужо». Дело доходит до смешного: «Если бы меня тогда спросили, картина получилась бы приблизительно такая: в земле живут ужи – и мертвецы, а этого мертвеца зовут Ужо, потому что он немножко ужовый, ужиный, с ужом рядом лежал». От ассоциации Ужо – мертвеца (и уж, и мертвец) у М. Цветаевой рождается воспоминание о Тарусе: «Ужей я знала по Тарусе, по Тарусе и утопленников» Цепочка ассоциаций очень чёткая и для читателя: река – в реке есть ещё и рыба. Цветаева будто чувствует ход мыслей читателя и подбрасывает ещё цитату: «Рыбы мало ли в реке!», но потом круто сворачивает к своим ассоциациям: мертвец – умер, дедушка – умер от рака, значит: И в распухнувшее тело Раки черные впились! Смерть – всегда страшна, непонятна, всегда окружена всякими тайнами и ужасами. А если вспомнить все «страшные» разговоры и рассказы о мертвецах: Уж с утра погода злится, Ночью буря настаёт, И утопленник стучится Под окном и у ворот. [9, с.128] Ну вот, пожалуйста. Были такие спокойные стихи, с веселыми детьми, с тихим, немного смущенным Ужо – мертвецом – и вдруг он превратился в ночной кошмар. А ведь правда, если долго рассуждать о мертвецах и распухших телах, невольно становится страшно. Одна жуть тянет за собой другую – за Ужо – мертвецом появляются «Вурдалак», и «Бесы». Когда вспоминаешь пушкинское стихотворение «Вурдалак», то вспоминаешь ещё и то светлое, радостное чувство облегчения, которое овладевает читателем уже с первых строк, когда Ваня оказывается трусоват. Но, например, я читал стихотворение до конца, со смешанным чувством страха и недоверия: а вдруг в самом деле вурдалак? У Цветаевой же построена удивительно логичная цепочка ассоциаций. Дана цитата: «Это, верно, кости гложет красногубый вурдалак». Вот цветаевская цепочка: «Кто, вообще, гложет кости? Собака Вурдалак – собака, с красными губами. А дурак (бедняк) испугался. Вот если бы Ваня шёл через кладбище без всякой собаки – тогда было бы страшно. А так собака, наоборот, оживляет.» Но весь эффект страха исчезает от Ваниной трусости. И снова логическая цепочка: «Ваня – явный бессомнительный дурак – и бедняк – и трус ». Читательская ассоциация: дурак – трус, раз всех и всего боится, то должен же он на ком-то отыграться – отыгрываются трусы обычно на слабых – злобный. Цветаева словно угадывает ход твоих мыслей, включая цитату: «Вы представьте Вани злость». Даёт собаке сапогом в морду, в бедную, голодную морду, держащую в зубах кость, которую собака, может за целый день одну и нашла, и ест вот в тишине тут, на кладбище. А этот болван трусливый появляется откуда ни возьмись и ни с того, ни с сего даёт сапогом! Это вот сейчас так воспринимаю, а в детстве? В детстве вообще душа как цыплёнок – любое дуновение пробирает до костей, тем более чужая боль. Теперь обратимся к Цветаевой: «И кончалось, как всегда со всем любимым - слезами» Всё, слёзы, самое время вспомнить ещё что-нибудь душещипательное. И вспоминает, но не уходит от задуманной цитатой точки отсчёта – страшное. («И утопленник стучится»), но так как настроение уже размягчено жалостью и любовью к обиженной собаке, то теперь: «Самое любимое из страшных, самое по-родному страшное и по-страшному родное были «Бесы», «Мчатся тучи, вьются тучи, Невидимкою луна», Всё страшно с самого начала». Но она не забывает о жалости к Вурдалаку. «Но какая иная жалость, нежели к Вурдалаку, заливала меня в «Бесах» и к бесам!... Бесов же – жалостью высокой, жалостью – восторгом и восхищением, как потом жалела Наполеона на Св. Елене и Гёте в Веймаре». Но мы знаем, что у М.Цветаевой жалость – чаще и больше – любовь. «Любовь к проклятому». Значит, любовь проклятая, несчастная, невзаимная: цитата – подтверждение: «Что – то слышится родное в вольных песнях ямщика» - Вы, очи, очи голубые, Зачем сгубили молодца? О люди, люди, люди злые, Зачем разрознили сердца? [9, с.47] Цветаевская любовь – разлука – «никогда»… И далее: «Подруга дней моих суровых – Голубка дряхлая моя!» Вот опять толчок для развертывания цепи ассоциаций, воспоминаний, былых ощущений и чувств. Каждое слово объяснено и развернуто вроде бы отдельно, но все ассоциации подчинены одному и тому же – любви. «Скажу: подруга, скажу: голубка – и заболит.» Что заболит? То, что у Цветаевой – любовь: тоска, жалость, разлука и снова – никогда. «Одна в глуши лесов сосновых – Давно, давно ты ждёшь меня» Это цитата – ассоциация, она вытекает из ассоциаций первой строки. Но как бы далеко не уводили М. Цветаеву её ассоциации, она возвращается: «Ты под окном своей светлицы» - у неё очень светлое окно, она его всё время протирает, чтобы видеть, не едет ли Пушкин. А он всё не едет. Не приедет никогда.» Вот оно, слово, с которого начался круг. А что оно значит для неё? Читаем дальше: «Но любимое во всём стихотворении место было – «Горюешь будто на часах». Эта цитата – и «хвост» ассоциации о любви, и толчок для нового взрыва образов и видений – часы «кукушка, из окна выглядывающая, словно кого-то ждушая…» И Цветаева снова возвращается к своей первой цитате: «Голубка дряхлая моя» - а няня ведь с первой строки – голубка…» Следующая глава: «Глядя назад, теперь вижу, что стихи Пушкина были для меня ряд загадочных картинок, - загадочных только от материнских вопросов. Когда мать не спрашивала, я всё отлично понимала. Но, к счастью, мать не всегда спрашивала, и некоторые стихи оставались понятными.» Для подтверждения своей мысли она приводит цитату: «Перестрелка за холмами – Смотрит лагерь их и наш. На холме пред казаками – Вьётся красный делибаш», и анализирует, даёт своё понимание слова «делибаш». Эй, казак, не рвися к бою! Делибаш на всём скаку Срежет саблею кривою С плеч удалую башку! И торжествующе: «Это знамя – то срежет башку!»По аналогии с этой загадкой она вспоминает: «Но сплошная загадка было: «Черногорцы? Что такое? – Бонапарте вопросил». Она ещё потом вернётся к этому загадочному Бонапарте. Следующая глава. М. Цветаева вспоминает болезнь матери, советы докторов ехать к морю. К морю. Снова тайная любовь «Прощай, свободная стихия!» Любит М. Цветаева это горькое слово, ведь оно тоже - любовь. «Потому что, когда любишь, всегда прощаешься. Только и любишь, когда прощаешься». И снова «самое любимое слово и место стихотворения: «Вотще рвалась душа моя!» Цитата используется как отправная точка для дальнейших размышлений и ассоциаций. Ты ждал, ты звал. Я был окован. Вотще рвалась душа моя! Могучей страстью очарован У берегов остался я. [9, с.35] Здесь уже каждое слово становится предметом расшифровки, каждая строка раскрывается и анализируется сквозь призму детского восприятия, которое чисто, непредвзято и потому истинно. …Бонапарте. Она вернулась к той самой загадочной, с непонятным именем цитате: «Черногорцы? Что такое? – Бонапарте вопросил». Одна скала, гробница славы… Там погружались в хладный сон Воспоминанья величавы: Там угасал Наполеон… Нет, это просто заколдованный круг! Опять это цветаевское – вечно. Теперь это – «на всю жизнь». «Наполеон – тот, кто погиб среди мучений, тот, кого замучили. Разве мало, чтобы полюбить на всю жизнь?» Полюбить и расстаться , так? Навечно, навсегда. И в подтверждение такой любви – расставания: И вслед за ним, как бури шум, Другой от нас умчался гений, Другой властитель наших дум. (о Байроне) Читательское восприятие и построение ассоциаций в точности совпадает с цветаевским. Расставание – всегда боль, слёзы, обещанья. «Прощай же, море, не забуду…» «И долго, долго слышать буду твой гул в вечерние часы…»[9, с.56] Развёртывается довольно логичная ассоциативная цепочка. Причем читатель это делает почти без помощи М. Цветаевой, это выходит само собой, естественно. Строка будит другую строку, создаются своеобразные ассоциативные перемычки между ними: В леса, в пустыни молчаливы Перенесу, тобою полн, Твои скалы, твои заливы, И блеск, и тень, и говор волн. [9, с.63] Вновь импульс для необыкновенного видения: «Пушкин, переносящий, проносящий над головой – всё море, которое ещё и внутри его (тобою полн), так что и внутри у него всё голубое, точно он весь в огромном до неба хрустальном продольном яйце, которое ещё и в нем». Он уйдет и унесет воспоминанья, а оно (море) останется, останется его ждать, как няня ждёт. «А он никогда не придёт». У М. Цветаевой нет этой ассоциации, но она словно подразумевается, ибо: «Когда я говорила «волн», слёзы уже лились». Значит, правда – навсегда, навечно. «Я все вещи в своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь, а на смерть». В очерке «Мой Пушкин» Цветаева, рассказывая, как ещё в раннем детстве страстно полюбила пушкинского Пугачёва, обронила такое признание: «Всё дело было в том, что я от природы любила волка, а не ягнёнка» (в известной сказочной ситуации). Такова уж была её природа: любить наперекор. И далее: «Сказав «волк», я назвала Вожатого. Назвав Вожатого – я назвала Пугачёва: волка, на этот раз ягнёнка пощадившего, волка, в тёмный лес ягнёнка поволокшего - любить. Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачёве скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далеко, может быть, ещё дальше, чем подпоручика Гринёва, в самые дебри добра и зла, в то место дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь.» Обещание это выполнено в очерке «Пушкин и Пугачёв». Речь здесь идёт о главном и основном – о понимании живой жизни с её добром и злом. Добро воплощено в Пугачеве. Не в Гринёве, который по-барски снисходительно и небрежно наградил Вожатого заячьим тулупчиком, а в этом «недобром», «лихом» человеке», «страх в человеке с черными веселыми глазами, который про тулупчик не забыл». Вожатый появляется уже на первой странице цветаевского очерка. «Странно, что я в детстве, да и в жизни, такая несообразительная, такая недогадливая, здесь сразу догадалась, как только среди мутного кручения метели что-то зачернелось – сразу насторожилась, зная, зная, зная, что не «пень иль волк», а то самое.» Цитата органично вписывается в цветаевское повествование. Но этого ещё мало. Нужен толчок, импульс для развертывания размышлений, воспоминаний, как это было в очерке «Мой Пушкин». И Цветаева даёт себе (и нам) этот импульс – цитату, тоже скрытую, без кавычек и других опознавательных знаков. «Незнакомый предмет» цитата – намёк выходит из цветаевских воспоминаний, чтобы дать нам возможность вместе с М. Цветаевой вспомнить себя, своё восприятие «Капитанской дочки», свои чувства к Пугачеву, дать толчок нашим ассоциациям: «И когда незнакомый предмет стал к нам подвигаться и через две минуты стал человеком- я уже знала, что это не «добрый человек», как назвал его ямщик, а лихой человек, страх-человек, тот человек». Очерк «Мой Пушкин» тесно связан с этим очерком М. Цветаевой не только именем и образом А. С. Пушкина, но и заветной цветаевской темой – темой любви. Она буквально обрушивает на голову читателя, точнее, на его сердце и душу, свою любовь к Пугачеву (вспомним – из очерка «Мой Пушкин»: «Пушкин меня заразил любовью»). В детстве наши отношения с окружающим миром и людьми дифференцируются так: или любовь, или не любовь. [9, с.37] «О, я сразу в Вожатого влюбилась, с той минуты сна, когда самозваный отец, то есть чернобородый мужик, оказавшийся на постели вместо гринёвского отца, поглядел на меня весёлыми глазами». И дальше – детское, но сохранившееся до зрелых лет (и Цветаевой, и читателя) впечатление: «И когда страшный мужик ласково стал мне говорить: - Не бойсь! Подойди под моё благословение! – я уже под этим благословением – стояла, изо всех своих сил под него Гринёва – толкала: - Да иди же, иди! Люби! Люби!» Вновь искусно завуалированная, органично вписавшаяся в цветаевский текст цитата из «Капитанской дочки». Она будит не только воспоминания самой М. Цветаевой, но и читательские воспоминания детства, движений детской души. И вот тут очень четко прослеживается интересный стилистический приём М. Цветаевой: Цитата (цитата – слово, цитата - имя) даётся как бы вскользь, но затем Цветаева постоянно возвращается к ней, образуя своими рассуждениями и размышлениями «спираль», витки которой – ассоциации, мысли, воспоминания неизбежно приходят к одной точке – цитате имени. Итак, вспомним, в самом начале очерка было обронено: «…зная, что не «пень иль волк», а то самое». Образ волка, сказка о волке и ягненке упоминается М. Цветаевой в очерке «Мой Пушкин». Теперь он получает развитие в сравнении волка и ягненка с Пугачевым и Гриневым. «Гринев не понимает, что мужик его любит, всех рубит, а его любит, как если бы волк вдруг стал сам давать тебе лапу, а ты бы этой лапы – не принял». М. Цветаева восхищается Пугачевым (Вожатым): черными, веселыми глазами, черной бородой, его «самокатной окольной речью наливного яблочка по серебряному блюдечку». Для неё в «Капитанской дочке» важен только Пугачев, он – любимый и главный герой пушкинского произведения. Все другие участники событий, кроме Гринёва, наводят на неё скуку, не будят в душе никаких чувств, кроме равнодушия, а Маша вызывает даже презрение: «та самая дура Маша, которая падает в обморок, когда палят из пушки, и о которой только и слышишь, что она «чрезвычайно бледна». Пушкинские строки в устах Цветаевой превращаются в уничтожающую презрительную характеристику бедной Марьи Ивановны. Для неё любовь Гринёва и Маши – сплошное недоразумение: «Как может Гринёв любить Марью Ивановну, а Марья Ивановна – Гринёва, когда есть Пугачев?» Читаем вывод М.Цветаевой, о котором уже давно догадались, и который мог бы быть в самом начале очерка: «В моей «Капитанской дочке» (ср.: «Мой Пушкин») не было капитанской дочки, до того не было, что и сейчас я произношу это название механически, как бы в одно слово, без всякого капитана и без всякой дочки». И далее: «Говорю: «Капитанская дочка», а думаю: «Пугачев». Для неё важна только связь, встречи Гринёва и Пугачева. Один из них – герой произведения (Пугачев), а другой (Гринёв) – она сама (читатель). «Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку». Цитата дана без искажений, точно, хотя, как мы уже убедились, точность цитирования для М. Цветаевой совсем не важна. Цитата – импульс для дальнейших размышлений, дальнейшего процесса творчества. И читатель вместе с М. Цветаевой мучительно ищет выхода из этой ситуации, хотя в глубине души уже твердо знает ответ. Целовать руку любимому или не целовать? И вот здесь Цветаева в рассказе о детских впечатлениях говорит о своей уже сформировавшейся в житейских испытаниях душе, о своих жизненных установках и убеждениях взрослого человека – слияние двух планов – памяти детства и опыта взрослого человека. «Пугачев в эту минуту был – власть, нет, больше – насилие, нет, больше – жизнь и смерть, и так поцеловать руку я при всей своей любви не смогла бы. Из-за всей своей любви». Из-за любви – ненависти. Это так по-цветаевски, и, не сочтите за вульгарность, так по-христиански: ты силен, славен, властен – мои поцелуи тебе не нужны, могут показаться льстивыми, лживыми, как поцелуй тех, что «вокруг шепчут: целуй руку! Целуй руку!» Любишь – и руки, снисходительно протянутой тебе, не целуешь. Ненавидишь, презираешь – тоже. Вспоминаются казнённые Пугачевым комендант, солдаты гарнизона, не присягнувшие Самозванцу. Цветаева «оставила поцелуй для другой площади». А те, ненавидящие его? Уверена, на лобном месте такие, как они, благословляли и жалели Пугачева. А те, что всем скопом руку целовали? Не они ли его потом предали? Христианская мораль, да и истинно человеческая – ты унижен, болен, несчастен – значит, ты как никогда нуждаешься в моей ласке, любви, тебе нужны мои поцелуи. Ассоциации причудливы, но в то же время всё предельно ясно и понятно: не поцелую руки, потому что люблю, потому что силён – те, казнённые, не поцеловали, потому что ненавидели – те, шепчущие, поцеловали потому что ненавидели (боялись), потому что слабы. А как будет на другой площади, на лобном месте? Поцелую, потому что будешь слаб и потому что люблю – они, не присягнувшие поцелуют, потому что будешь слаб – те («круговой шёпот») предадут и насмеются, потому что ты будешь слаб и потому что ненавидят. Их, ненавидящую тебя толпу, ты (Пугачев) не казнишь, а солдат, преданных царю и долгу, не признающих тебя – зверски убиваешь. Гринёв… Но о нём потом. Пока мысль идёт по логической цепочке ассоциаций М. Цветаевой: казнить – потому что волк (оправдание). А Гринёва – не казнить – он подарил тебе заячий тулупчик, ты благодарен – долг платежом красен – отдаёшь ему долг – даруешь жизнь. М. Цветаева оправдывает Пугачева – волк, злодей – должен казнить, убивать. Апелляция к сказкам детства: «Разве дети ненавидят Людоеда? Змея Горыныча? Бабу – Ягу с её живым тыном из мертвых голов? Для ребенка в сказке должно быть зло. Таким необходимым сказочным злом и являются в детстве (и в недетстве) злодейства Пугачева». [2, с.43] Теперь – самое главное, самое заветное – любовь. Любовь, как понимает её М. Цветаева, любовь – расставание, любовь невозможная, несбыточная, «неможная». «Благодарность за заячий тулуп была уже исчерпана – дарованием жизни. Это уже было чистое влечение сердца, любовь во всей её чистоте.» М. Цветаева в подтверждение своей мысли приводит цитату – диалог между Пугачевым, предлагающим «дары любви» Гриневу, и последним, всё отвергающим. « - Послужи мне верой и правдой, и я тебя пожалую в фельдмаршалы и в Потёмкины. Как ты думаешь? – Нет, отвечал я с твердостью. – Я природный дворянин…» (и т.д.) Цветаева тщательно анализирует эту сцену, выстраивая цепь ассоциаций, основанную на цепи логических предположений: Пугачев любит Гринёва, предлагает службу (и свою любовь) – Гринёв служить ему не может (долг и руки не поцеловал) – значит, «Пугачев любит его за невозможность». Вот она, любовь – расставание, неизбежное и должное. Второе ответвление этого диалога: ассоциация с пушкинской биографией: «Есть в этом диалоге жутко автобиографический элемент: Пугачев – Гринёву: - А коли отпущу, так обещаешься ли ты по крайней мере против меня не служить. - Как могу тебе в том обещаться? Николай I – Пушкину: - Где бы ты был 14-го декабря, если бы был в городе? - На Сенатской площади, Ваше величество!» Немного раньше Цветаева приводит цитату из пушкинского стихотворения: Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю. [3, с.53] Теперь ясно, что здесь переплетаются, соединяются две мысли, две ассоциации и М. Цветаева подтверждает это: «Та же интонация страстной и опасной правды: хождения бездны на краю». Отрывок стихотворения был дан Цветаевой почти вне связи с контекстом, чтобы дать себе и читателю время поразмыслить, обдумать возникшие мысли, связи и ассоциации. И в продолжение аналогии – сравнение Гринёва и Пушкина. Противопоставляет долг и любовь Гринёва – нелюбовь и ненависть Пушкина к Николаю I. «И продолжая параллель: Самозванец - врага – за правду – отпустил. Самодержец – поэта – за правду - приковал». Далее, М. Цветаева, развивая тему «волка и ягнёнка» , приходит к выводу, что: «Пугачев к Гриневу одержим отцовской любовью: любовью к невозможному для него сыну, верному долгу и роду – «беленькому». М. Цветаева словно ещё раз перечитывает «Капитанскую дочку», постоянно приводит цитаты из этого произведения и из стихотворений Пушкина, строит логические ассоциативные цепочки, снова ищет подтверждения у Пушкина – и всё для того, чтобы вновь, шире и глубже раскрыть нам заветную свою мысль – любовь. «Любовь к проклятому». Цветаевская любовь к проклятому Пугачеву и Пугачева любовь к невинному, «беленькому» Гриневу. М. Цветаева тщательно прослеживает, от встречи к встрече, от разговора к разговору, от дара (Пугачева Гриневу) к дару: «Ибо после дарования жизни уже дары простые, несчетные дары любви». И снова Пушкин: «Из семейных преданий известно, что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, была показана народу». Последний дар любви. И горькое цветаевское заключение: «Больше ему подарить Гриневу было нечего». Убедив читателя в любви Пугачева, в любви «волка к ягненку», Цветаева хочет убедить нас и убедиться сама, ещё раз, в любви Гринева к Пугачеву, в любви ягнёнка к волку, на этот раз парадоксальная любовь «беленького» к «черному». В подтверждение своей догадки она приводит пушкинские строки: « - Слушай, - продолжал я, видя его доброе расположение… Бог видит, что жизнию моей рад бы заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты не был и что бы с тобой ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души…» М. Цветаева начинает вновь прослеживать путь любви: от благодарности – к тому, что больше её («так благодарность – не жжёт»), к зачарованию Пугачевым Гринева, то есть к зачарованию Пугачевым самого Пушкина. М. Цветаева неопровержимо доказывает: Гринёв – это сам Пушкин. «С появлением на сцену Пугачева на наших глазах совершается превращение Гринева в Пушкина: вытеснение образа дворянского недоросля образом самого Пушкина… Шестнадцатилетний Гринев судит и действует, как тридцатилетний Пушкин… Пушкин забыл, что Гринев – ребенок, Пушкин вообще забыл Гринева, помня только одно: Пугачева и свою к нему любовь». [9, с.109] И чтобы окончательно убедить читателя в этом, она приводит цитату: «Есть этому преображению Гринева в Пушкина любопытное подтверждение. В первом французском переводе «Капитанской дочки» к фразе старика Гринева: «Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею совести» - переводчиком Луи Виардо сделана пометка: «Один из предков Пушкина был приговорён к смерти Петром Великим». Но, развивая свою мысль о тождественности Гринева и Пушкина, М. Цветаева не забывает отправной точки, полностью не отрывается, не уходит от заданной темы, началом которой послужила пушкинская цитата: Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных воли и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы! Объяснение, кульминационная точка ассоциации М. Цветаевой: «Есть явление, все эти явления дающее разом. Оно называется - мятежи». Мятежный самозванец и мятежный поэт.. И вновь возвращение к исходной точке: «Могучей страстью очарован…» Очарован – цитата – намёк. У М.Цветаевой это называется – чара. «Пушкин Пугачевым зачарован…» Чара - как древней богини облик любимца от глаз врагов, скроет от тебя все злодейства врага, всё его вражество, оставляет только одно: твою к нему любовь». Цветаева неутомимо кладёт, словно на канву стежок за стежком, ассоциации, воспоминания, размышления на одну основу, на одну цепочку, заданную ей с самого начала читателю, которая постепенно замыкается в круг: любовь – чара – мятеж. В подтверждение дана цитата: Всё, всё, что гибельно грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслаждения… Эта цитата одновременно служит и началом новой ассоциации поэта, которая приходит по контрасту: «После «Капитанской дочки» я уже никогда не смогла полюбить Екатерину II. Больше скажу: я её невзлюбила». Пользуясь приемом контраста, Цветаева сравнивает Екатерину II («белорыбицу») и Пугачева, в подтверждение приводит цитаты из «Капитанской дочки»: «- Выходи, красная девица, дарую тебе волю. Я государь» (Пугачев, выводящий Марью Ивановну из темницы.) «- Извините меня, - сказала она голосом ещё более ласковым, - если я вмешиваюсь в ваши дела, но я бываю при дворе…» «Насколько царственнее в своём жесте мужик, именующий себя государем, чем государыня, выдающая себя за приживалку». Екатерина – контрфигура Пугачева. «Контраст между чернотой Пугачева и её белизной, его живостью и её важностью, его веселой добротой и её – снисходительной, его мужичеством и её дамством». Далее М. Цветаева размышляет о «другом» Пугачеве – «Истории пугачевского бунта». «Как Пугачевым «Капитанской дочки» нельзя не зачароваться, так от Пугачева пугачевского бунта нельзя отвратиться». И снова цитаты, цитаты – резкие, обличающие, с леденящими душу подробностями, словно хлещущие про лицу. Кажется, что Цветаева намерению развенчивает, сбрасывает с пьедестала мученика, унижает свою «проклятую» любовь и любовь Пушкина к Вожатому. [3, с.93] «..Между тем за крепостью уже ставили виселицу, перед ней сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова (коменданта крепости), обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить». «… С Елагина, человека тучного, содрали кожу: злодеи вынули из него сало и смазали им свои раны». «Но есть у Пугачева, кажется, ещё подлейший поступок. Он велит тайно удавить одного из своих верных сообщников, Дмитрия Лысова, с которыми он несколько дней до того в пьяном виде повздорил и который ударил его копьем. Их помирили товарищи, и Пугачев пил ещё с Лысовым за несколько часов до его смерти». На читателя ушатом ледяной воды выливаются все ужасные, грязные, подлые деяния Пугачева. И вдруг, словно «свет в конце тоннеля» - пушкинские строки: Тьмы низких истин нам дороже Нас возвышающий обман. Значит, это было доказательство от противного, точнее, доказательство противным. «М. Цветаева касается большого вопроса – о правде факта и правде искусства». Почему Пушкин сначала, в «Истории пугачевского бунта», изобразил Пугачева зверем, воплощением зла, а в «Капитанской дочке», написанной позже – благородным и великодушным героем? Как историограф он знал все факты, все «низкие истины» о пугачевском восстании, но как поэт, как художник – начисто про них забыл, отмёл их и оставил лишь самое главное: человеческое величие Пугачева, его душевную щедрость, «черные глаза и зарево». Ответ М. Цветаевой не полон, но многозначителен. Пушкин поступил так потому, что истинное искусство не терпит ни прославления зла, ни любования злом, потому что поэзия – высший критерий правды и правоты, потому что настоящее «знание поэта о предмете» через «очистительную работу поэзии». « В «Капитанской дочке» Пушкина – историограф побит Пушкиным – поэтом, и последнее слово о Пугачеве в нас всегда за поэтом». III. Заключение. Итак, можно сделать следующие выводы. М. Цветаева – человек и поэт необыкновенной, тонкой организации, остро реагирующий на события жизни, быта, любви и литературы, через всю свою жизнь и творчество пронесла любовь к А.С. Пушкину. И это нашло своё отражение в её поэтических и прозаических произведениях. В своих произведениях М. Цветаева использует пушкинские темы, образы, мотивы. Идёт сотворчество, перекличка двух поэтов, разделенных временем. «Вечные» темы и образы мировой культуры, нашедшие своё выражение в творчестве Пушкина и Цветаевой, непрестанно трансформируются в её творческом сознании, находя выражение в самых неожиданных, причудливых воплощениях. Так, образ Дон Жуана (пушкинского Дон Гуана) нашёл свое выражение не только в одноименном стихотворном цикле М. Цветаевой, но и трансформировался в её поэтическом сознании в образ Джакомо Казановы. Особенностью пушкиноведческих работ М. Цветаевой (эссе «Мой Пушкин», «Пушкин и Пугачев») является употребление цитат из произведений А.С. Пушкина. Они служат ей своеобразным импульсом для потока сложных ассоциаций, воспоминаний, чувств, для дальнейшего процесса творчества. Причем точность цитирования для поэтессы неважна, важны глубина и широта ассоциаций. Но несмотря на весь взрывной стиль М. Цветаевой, цитата для неё еще и некий ограничитель, не дающий ей отрываться, уходить от основной темы. Порой цитата нужна ей и как отправной пункт, точка отсчёта для дальнейших рассуждений. Очень характерен для М. Цветаевой следующий путь реализации цитаты: от цитаты – к ассоциациям бытового, житейского, литературного характера, и наоборот, от воспоминаний детства, подробностей жизни – к цитате. Благодаря пушкинской цитате в произведении М. Цветаевой читатель также включается в творческий процесс, в его сознании тоже происходит своеобразный взрыв цитаты, в результате чего огромное количество «осколков - ассоциаций». В начале статьи «Эпос и лирика современной России» М. Цветаева писала: «…Поэзия не дробится ни в поэтах , ни на поэтов, она во всех своих явлениях – одна, одно, в каждом – вся , так же , как, поэт, один и тот же с начала до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящих через её силу, несущихся, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами, тем или иным дном».

 

Используемая литература.

И. Кудрова. «Молодая Цветаева» - Изд-во «Крига», Санкт-Петербург, 2007 год.

И. Кудрова. «После России», - Изд-во «Крига», Санкт-Петербург, 2007 год.

И. Кудрова. «Разоблаченная морока» - Изд-во «Крига», Санкт-Петербург, 2007 год.

А. С. Пушкин. Сочинения. В 3-х т. Т. 3. Проза, - Москва, «Художественная литература», 1987год. А. С. Пушкин. Сочинения. В 3-х т. Т. 2, - Москва, «Художественная литература», 1986год.

А. Саакянц Марина Цветаева:Жизнь и творчество. - М. : Эллис Лак, 1999

М. Цветаева «Феникс» - Москва,2002год.

М. Цветаева «Проза» - Москва,2002год.

М. Цветаева «Мой Пушкин» - Москва,2002год.

М. Цветаева. Избранное. Государственное издательство художественной литературы. М. 1961. Марина Цветаева. «Просто сердце». (Сборник переводов). М., "Прогресс",2003 год.

А. С. Пушкин. Сочинения. В 3-х т. Т. 1, - Москва, «Художественная литература», 1987год.